Филиппки
Матаморфозы Овчинникова
Вадик умел внушить к себе уважение. И не то, чтобы он одевался как-то броско, но это было всегда - эксклюзивно. В глаза ничего особенного не бросалось, только чувствовалось. Например туфли, починяемые Вадиком мало сказать, чтобы своевременно – каблуки, набоечки, подшить где-нибудь – а заранее. Одними туфлями Вадик был ну не просто горд – купил их то ли в Чикаго, то ли в Сан – Францыско – за два доллара, а им второй год износу нет! С умом одевался. Камуфляжно, как при дальнейших обсуждениях выяснилось. Ну, то есть, заранее определяешь маршрут, с кем встречаться, как выглядеть, что говорить, что не говорить – и подбираешь соответствующую униформу, манеру поведения, даже фразы строятся в соответствии с новым имиджем вдруг всегда неожиданные и восхищающие. Этим развлекались все. Можно ли назвать эту каждодневную деятельность работой на пользу людям? Или ради высших идеалов? Но это труд и практически всегда изнурительный, потому что цель неясна и ради чего – тоже неловко говорить напрямик – ну не ради же презренного металла! Вадик при этом никогда не выпендривался и был спокоен, доверяя складывающейся ситуации. Как китаец. По самоидентификации китаец, не по национальности – понятно, что русский, как и все мы. Ходил только по прямым и поворачивал только прямым углом, уважая географические особенности родного города. И картины писал так же, как ходил – прямо. Или прямым углом. И читался такой приём как задуманный концептуальный параметр восприятия, творческая задача. Допустим, исследуется лучизм – значит тупо прямые лучи от заданного источника, а межу ними – все. Пуантилизм – значит тупо точки, а между ними… Дивизионизм – значит пятна, иногда на всё полотно, места для живописи не оставалось, тем не менее - это была живопись и она в картинах его – была всегда. То есть – есть. Картины же не люди, они практически вечны соотносительно жизни одного, пусть творца, но человека. Как-то ночью, из окна, при свете полной луны, на уже, пожалуй, много раз законченное произведение, тончайше детализированное по оттенкам, валёрам – всё было разработано может даже и в прошлом году – падает тень от листьев манстеры. Мастер берёт кисть и первую попавшуюся под руку краску – оказалась натуральная сиена – и закрашивает на давно готовой картине, по пятну тени, эдакие разлапистые листья – всё! Картина под ними, под этими никакого цвета пятнами – чувствуется! Нарисовано было ночью, не включая света, почему нет? А кто из рисующих не знает – где у него какая краска лежит? Поэтому даже в кромешной темноте можно рисовать, действительно можно, это потом многие пробовали, только для того, чтобы утром увидеть, что получилось – и восхититься! Потому что задача рисующего человека – придумать себе то – как и с какой позиции рисовать, а не - что и какими живописными приёмами рисовать. Раньше это называлось формализмом, только сейчас речь не об идеологии, а о совершенно других вещах – житейских. Если не хочешь сойти с ума от тупого занудства обыденности – придумывай себе самые парадоксальные творческие задачи и решай их в своё удовольствие, или иди в дурдом добровольно, пока не заставили в принудительном порядке – Вадик всегда умел занять себя, тем и спасался. Стержень шариковой ручки, обшитый лайковой кожей, стежком, вручную – у всех были эти сувениры от Вадика. А письма! При наличии ещё даже не мобильных – просто телефонов – ну кому в голову придет писать друг другу письма. Этому пришло, потом все попереуписывались, упиваясь прелестями эпистолярного жанра, разнообразя его вслед за Вадиком и закончив заниматься этим тоже вслед за ним сразу же. Умел быть первым без всякого на то желания. А причина единственная – с ума не сойти - так ноуменально… А если ещё и презренный металл, а ещё и возможность не работать даже сутки через трое… Так что и людям не во вред, и ради чего – тоже понятно. То есть так жить ещё можно. Сидеть на каком-либо удобном насиженном месте - а для Вадика этим местом был столовский стул на трубчатых ножках с фанерными сидением и спинкой - никуда не спешить и придумывать разные варианты развития собственных полотен. Рисовать при этом даже и не хочется. Психоаналитический тест – что, или кого, вы видите в этой кляксе? Гости с удовольствием принимали участие в тестировании, картины переворачивались вверх ногами, каждый видел своё, как и положено, советы потом сыпались потоком – Вадик немедленно следовал абсолютно всем этим советам, но только строго наоборот. Не иначе, чем посоветовали - а именно по той же прямой, но в обратную сторону. То есть, следовал, но, опять же, по своему. Как-то приёмная комиссия партбонз при приёме очередной выставки ТЭИИ сообщила Вадику, что его картина в таком виде выставлена быть не может – надпись «Главленинградстрой» содержит имя великого вождя, которое подано в несколько неопределяемом для нормального советского человека контексте. Нужно или заменить, или закрасить. Вадик сразу, не раздумывая, ответил, что готов здесь же, при комиссии, закрасить надпись, сделанную когда-то методом выдавливания краски из тюбика непосредственно на холст. Как иллюзионист, он откуда-то вынимает тюбик белил и пальцем затирает надпись. Партбонзы удовлетворены и даже чуть-чуть разочарованы совершенным отсутствием противодействия, соратники по борьбе возмущены неизмеримо – как это – просто замазать, по первому требованию, то, что выстрадано, за что годами боролись? Вадик совершенно невозмутимо отвечал – а что, хорошо получилось и даже в цвет попало – это белила-то. Надпись теперь напоминала нехорошее слово на стене, замазанное наспех белой краской и проступившее насквозь, поэтому читалась не просто иронично, а даже и язвительно. Партбонзы же нашли впоследствии пару десятков принципиальных творцов, готовых до последней капли защищать свои идеалы высокого искусства, и с садистским удовлетворением запретили данную экспозицию целиком, а чтобы разрешённый зал ЛДМ не простаивал, предложили желающим принять участие в выставке художников с Невского проспекта, которая будет взамен запрещённой. Группа художников и Вадик в том числе такое желание с восторгом изъявили, приволокли старые, маленькие тренировочные работы, среди которых красовалась картина, перерисованная по заказу руководящего партаппарата. На вернисаже было полно бородатых авторов в смазных сапогах, толстовках и замысловатых бархатных беретах, с пальцами, сплошь унизанными перстнями и возвышенными идеалами своих представлений о прекрасном, а на экстренном собрании ТЭИИ клеймили позором конформистов и исключали их из своих рядов, а кое-кого заклеймили даже фашистом, ничем не аргументируя. Исключали пока только присутствующих, поэтому очередь быстро дошла до Тимура и Вани, и вот тут-то правление вдруг засомневалось по поводу членства этих двух молодцев в их союзе вольных художников. Однажды возмущённая читающая общественность тоже требовала исключить Олега Григорьева из рядов Союза писателей, в которых он никогда не состоял, поэтому немедленно был поставлен вопрос в лоб – члены они, или не члены? На что Тимур и Ваня хором заявили, что этого они им никогда не скажут – и вприпрыжку убежали. Историческое это собрание, как тот самый пресловутый съезд РСДРП, разделило тогда всё ТЭИИ на нонконформистов и отщепенцев-конформистов, хотя исключать на всякий случай больше никого не стали, чтобы всё-таки не попасть впросак. Здесь же совершенно обязательно должно отметить, что вопрос о членстве Вадика при всём накале внутрипартийных страстей даже не возник – настолько внимательно этот человек умел выстроить свои отношения с окружающими его. И это только один из множества таким вот образом реализующихся его внезапных лаконизмов – отношения должны строиться – тезис, не имеющий желаемого развития, не требующий обоснования, не нуждающийся даже в знаке препинания после себя, поскольку лишён контекста. Но как однако же веско и неоднозначно! Какой, однако, нехарактерный возникает саунд для нашего богатого многообразного русского языка. Никаких красот – корявый бухгалтерский параграф, подтверждённый, кстати, соответствующей печатью, а это уже по определению является авторским именным гарантом аутентичности. Да ещё и многократно повторяемая, что суть функция печати, печать являет собой практически идеальный образец синтеза живописи и литературы, а потому была используема Вадиком и в живописи, и в литературе. Строительство Вселенной завершено – «шапка», число, подпись – и печать! Композиция листа с точки зрения графики построена безукоризненно, семантически всё уравновешено, а контекст приказа придаёт вышесказанному неизмеримую глобальность звучания. Приказано кончать в космическом масштабе – значит надо кончать, потому что всё уже завершено. Или ждать следующего приказа, который, как правило, отменяет предыдущий, кто этого не знает? Но можно ли сказать, исходя из вышесказанного, что это начало нового существования в удобной, реконструированной, полностью и без дураков доделанной Вселенной и именно приспособленной для такового нового существования? Или же это конец? В глобальном масштабе? Конец творения, творчества в конце концов? Ответ Вадика на такого рода вопросы однажды был озвучен на пресс-конференции по поводу выставки «новых художников» в ДК Свердлова. Вадика спросили – можно ли сказать о его картинах, что они… далее следовала вычурная гирлянда замысловатых терминов из области искусствоведения, культурологии и психиатрии. Да. Так можно сказать. Но так можно и не говорить. Вадик был невозмутим, продолжать развитие своего императива даже не собирался – его стиль. И в зале повисла та самая тишина и такие мгновения дорогого стоят. Откуда-то извне, из-за пределов Рацио в коллективном надсознательном пенсионеров с внуками, спесивых домохозяек со сверкающей бижутерией и мужьями-интеллигентами, развинченных молодых людей невообразимой наружности, а также «новых художников» - возникло и отпечаталось то великое неуловимое, которое Лао Цзы обозначал термином Дэ, как проявление Дао в этом мире причин и следствий. И не ниже! А когда тишина отзвенела – всё и началось, но это уже было не так важно, хотя было много и весёлого, и интересного, и поучительного. На следующий день, к примеру, в актовом зале, где была развешена экспозиция, районная пионерская организация в торжественной обстановке принимала в свои ряды новых юных членов. На сцене заседал президиум за красной, как и положено, скатертью. На заднике сцены, как, кстати, тоже было когда-то положено, висело трёхметровое лицо Великого Вечно Живого, принадлежащее кисти Жени Петергофского, и как и положено вечно живому, глаза его были кумачового под цвет скатерти окраса, по бокам тоже было на что посмотреть, одни некрушники только чего стоили, учитывая нежный возраст участников церемонии, а некрореалисты были далеко не одни. Но и это уже теперь тоже неважно. Да и юношеский пьянящий азарт групповых выставок уже после первых двух - трёх персоналок как-то сам собой превращается в привычную рутину, обременительную и необходимую, потому что бизнес, куда же теперь от него денешься, раз уж взялся – ходи, потому что одно только воспоминание о сутках через трое вызывает болезненный озноб. Мысль же в поисках новых радостей и ещё более тонких чувственных ощущений устремляется за пределы причинно – следственных наворотов и назидательно скрежещущих челюстями постулатов с их закономерностями и ограничениями – в пустоту, в загадочный эфир свободных ассоциаций. К примеру - Вадик утверждал, что любой случайный набор слов, скажем – ответы кроссворда – не случаен, потому что при прочтении всегда возникает комплекс ассоциативных связей, превращающий данный набор слов как минимум в стихи. Или, опять же – треугольник. Изучая культуру чукчей, Вадим стал рисовать их жилища в форме треугольников, называя их чумиками. Чумиком же впоследствии стала называться любая треугольная форма и на чужих картинах тоже. Одно слово – и смысл картины менялся чудесным образом, потому что слово это было Вадиковой печатью. Чумик! – и Вадим уже соавтор любого живописного, и не только, произведения. Так что же это, как не треугольник Овчинникова? Как не синтез живописи и литературы? Но именно не славы ради, а как всегда – мимоходом. Рисуя оленя – любовно называет его олешкой, если кота – то котей, значит эти фрагменты живописи адресованы другу и соратнику Олежке Котельникову, а также это значит ещё, что слово участвует в создании живописи наравне с мазком, валёром и тоновыми соотношениями. Последние годы на холстах Вадима появились ноты, а музыкой он занимался так же продуктивно, как и всем остальным. Свободные от ограничений нотного стана, с почти человеческими лицами и хитрейшей схемой их взаимоотношений в виде флажков, точек, черточек и прочей атрибутики нотной записи, ноты выглядели живописной партитурой совсем другой, не звучавшей ранее музыки. Вывод очевиден – синтез живописи, литературы и музыки, но это только один из сегментов Вадиной деятельности. Существует ещё несколько сотен всадников с копьём и змеёй – просто сидел, придумывал варианты, любимое же занятие. И существовал когда-то у Вади здоровенный лохматый котище, периодически приводимый хозяином к себе в мастерскую для похудения и перевоспитания. Поражающе синтетический персонаж. Ленивый, как и положено, от природы, кот этот охотно и с удовольствием выполнял команду «апорт», бодрой трусцой нёсся к брошенному хозяином фантику, хищно хватал его в пасть и, задрав трубой хвост, возвращался к Вадику. Также, стараниями Вадика, котом были освоены команды «лежать», «сидеть», «стоять», «рядом», «дай лапу» и «голос». Кот, конечно, не лаял, но уж мяукал как умел.Только одна команда – «фас» - была обоими принципиально отвергнута. Вадик называл его Казей. Или Казюлей. А полное имя этого синтетического существа было конечно же - Казимир.
21.11.10г.
Филиппки.